Редакция «Ежа» представляет новую героиню литературной рубрики — известного писателя Татьяну Владимировну Шипошину (она пишет и под псевдонимом Ромашкина). Председателя творческого объединения детских авторов России «ДАР», главного редактора сайта «Дети и книги». Автора более шестидесяти произведений для взрослых, детей и подростков. Причём многие из её книг уже выдержали несколько переизданий.
Татьяна Владимировна — лауреат и дипломант многих престижных литературных конкурсов. В том числе - «Новая детская книга», «Золотое перо Руси», литературной премии имени Владислава Крапивина, Международного литературного конкурса им. Сергея Михалкова.
Читателям «Ежа» Татьяна Владимировна дарит рассказ «Метель и вьюга».
Метель и вьюга (рассказ бабушки)
Эта история началась в начале восьмого класса. В 1964 году. Посадили меня за одну парту с Валькой Барнашом.
Барнаш – второгодник, пришёл в наш класс в сентябре, вместе с двумя другими переростками. Ну, и классная наша, Ирина Моисеевна, решила посадить каждого второгодника на одну парту с отличником. В целях исправления.
Валька Барнашов достался мне. Наверно, потому, что моя фамилия – Балашова. Специально, чтоб дразнить полегче было.
Барнаш считался известнейшим в школе и в районе хулиганом. Чего он только не вытворял! Даже привод в милицию имел – попался на мелком воровстве.
Обдавая меня запахом дешёвого табака, Барнаш просил:
– Дай списать! Дай скатать матешу! (или что-нибудь ещё).
– Нет, – отвечала я ему со всей честностью и принципиальностью. – Списывать – не дам. Хочешь, останемся после уроков, я тебе помогу по математике.
– Не-а, – отваливался на спинку парты Барнаш. – На кой мне твоя математика!
– Тебе же надо восемь классов заканчивать! Ты что, учиться дальше не хочешь?
– А на кой?
Барнаш смотрит на меня своими раскосыми глазами. Странно смотрит. Посмеивается. Отворачивается к окну, сплёвывает на пол.
– Не плюйся!
– Хочу, и плююсь. Списать дай.
– Нет.
Да, нас так воспитывала «семья и школа». Я же была «правильная»! А нас, «правильных», учили, что давать списывать – это вредить товарищу. Помогать – это остаться с товарищем после уроков, объяснить ему то, что он не усвоил. Ну, а потом, вместе, под звуки горна и барабанную дробь, порадоваться, что товарищ получил первую в своей жизни твёрдую тройку.
Не получалось у меня с Барнашом «правильной» картины…
И вообще…
***
– Ба, а меня с Валькой Барнашовым посадили. Помнишь, ты говорила, что дедушка в юности с каким-то Барнашовым дружил?
– Это какой Барнашов? Наш, форштадский?*
– Ага. Барнаш. Кличка такая. Наша Ирина всех второгодников распределила по отличникам. Ба, гад такой! Ничего не учит, курит, с уроков сочкует каждый день.
– Ну, яблочко от яблоньки, – вздохнула бабушка.
– Чего?
– Да дед его, Барнаш, ну… как тебе сказать… он вором был. И картёжником. Дружил он с твоим дедом, Царство им небесное, – перекрестилась бабушка. – Барнаш да Балаш… Твой дед не воровал, не думай. Дед твой – рабочая кость. Но с Барнашом – водился, тут уж я не совру.
Бабушка присела рядом со мной, вытирая руки о фартук.
– Они в карты вместе играли, – продолжала она. – Про них так и говорили: если Барнаш и Балаш играют – остальные без штанов. Картёжники оба. Были. Но компанейские… Уж как смеялись, да как песни пели! Весь Форштадт приходил – рядом с ними посидеть, байки послушать. А песни! Как затянут!
– Ну, ба… Ба, это ведь плохо? В карты играть?
– Да чего уж хорошего. Только ты не думай, что это каждый день случалось. Просто они, как два друга – метель да вьюга. Они с юности дружили. Потом дорожки стали расходиться. Твой дед не хотел, чтоб Барнаш воровал. Ругался с ним. Даже дрался. Но вот в карты… тут дед твой слабину давал.
– А почему дед в милицию на этого Барнаша не заявил?
– Ты что, Танька? Мала ты ещё…
– Не мала! Я уже всё понимаю! Но ты? А ты как же? Почему не возмущалась?
– Что я могла сделать! Вот с Барнашихой я не дружила, это да. Это я могла. А запретить им встречаться – нет.
– А могла ты деда бросить? Он же картёжником был! И Барнаша этого, воришку – выгнать?
– Друга выгнать?
– Ба, но он же воришка! А дед – картёжник!
– Я ведь любила его… Деда твоего, Балаша – любила, понимаешь. Нет его – и никто мне не нужен. Вот смотрю на тебя, и вижу, что в тебе от него что-то есть… Упрямая ты… А Барнаш с дедом твоим… в одном эшелоне на фронт поехали, да так и пропали без вести. Оба. Барнашиха… с немцами путалась, это я точно знаю. Не зря я её не любила… Это я костьми ложилась, чтоб отец твой в институте выучился.
Помолчала бабушка и вздохнула:
– А теперь вот ты… учись, Танька! Не смотри на Барнаша! Значит, посадили тебя с ним…
– Чтоб я его исправила.
– Горбатого могила исправит.
– Ба, что ты такое говоришь! Надо же помогать товарищу!
– Помогать-то надо, если он помощи хочет. А что, просит помочь?
– Не… На кой, говорит, мне это надо… Ба, я не пойму! Почему это он – так?
– Люди разные…
– Ба, ну как – разные? Всем же говорят, что надо учиться, что надо… ну, вести себя… Добиваться, стремиться…
– Всем говорят, да слышат – все по-разному…
– Нет! Не верю! Как такое можно не понимать?
– Смотри… как бы не вышло чего… Барнаши – они мужики… Справные мужики.
– Ба, да что может со мной случиться!
– Ох… Судьба-то как поворачивается…
– При чём тут судьба?
– Дед Барнаша твоего… всё ко мне в хахали набивался. По морде я его била. Деду твоему не говорила, а то бы зашибли друг друга…
***
Мы с Барнашом «доживали» вместе восьмой класс.
Барнаш курил, дрался, сочковал, спал на уроках, играл в «триньку», напевал блатные песни, «скатывал» математику и русский.
Я же училась, читала. Пыталась в книгах найти ответы на свои вопросы. Даже за Достоевского бралась.
Когда он сачковал, мне его не хватало. Я привыкла к нему, к нашим дежурствам по классу, которые он не пропускал.
Смешно, но именно в классе мы жили тихой «семейной жизнью». Именно так. Барнаш не считал зазорным слушаться «какой-то девчонки», и даже попросить у неё помощи. Как это не зазорно в любой «нормальной семье».
Он напевал мне свои блатные песенки, а я несколько раз ловила себя на том, что начинаю подпевать…
Я ждала его, когда он пропускал уроки. Правда, не «у причала в юбке тёмно-синей»**. А на парте, в синем форменном платье и фартуке.
Оба мы понимали, что за границами парты наше дальнейшее общее существование весьма сомнительно. Я, конечно, мечтала о совместных научных экспедициях, но разве я не понимала, что это – просто сладкие фантазии?
О чём, интересно, мечтал Барнаш?
Что он приходит с «дела», а я тут встречаю его, жалею? Или он мечтал, что я хожу «на дело» вместе с ним? А потом вру в глаза ментам, и выгораживаю не только его, а всю банду?
Мы оба всё понимали. И нам обоим хотелось, чтобы летние каникулы никогда не наступили.
Но… Восьмой класс тихо подкатил к окончанию. На последнем нашем дежурстве мы остались в классе вдвоём. Тут Барнаш взял стул, и вставил его ножку в дверную ручку.
Я могла бы испугаться, но я не испугалась. Я же знала Барнаша, как облупленного. Он просто рисовался передо мной, в очередной раз.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросила я, усаживаясь на парту, но, на всякий случай, не выпуская веника из рук.
– Я в рыболовецкое училище еду.
– Примут?
– А куда денутся! – уверенности в голосе Барнаша не наблюдалось. – Это близко. Приезжать буду.
– Приезжай. Кто тебе запрещает.
Тут Барнаш не выдержал.
– Слышь, Танька! Кончай прикидываться!
Я хотела сказать, что не прикидываюсь. Нисколько не прикидываюсь. Просто… чем меньше дней оставалось до летних каникул, тем больнее мне было глядеть в раскосые Барнашовские глаза.
В груди у меня зрело такое чувство, что мы с Барнашом доживаем последние совместные «семейные» денёчки. Что никогда мы больше не увидимся. Что за этой классной дверью мы сейчас расстанемся, и навсегда.
Расстанемся даже не потому, что мы неровня, и оба это знаем. Мы ведь знали ещё и то, что под этой «неровней», в глубине, мы такая ровня, что ровнее некуда.
Просто он был мужик, и протестовал сильнее. Метался!
А я – женщина. Я просто знала, и всё. Глядя на него, я готова была плакать. И плакала… только дома. Перед сном.
Когда он подошёл ко мне, я не противилась. В этот момент я не успела привычно подумать о том, «правильно» поступаю, или «неправильно».
Барнаш поцеловал меня так нежно, как только мог. Какое-то время мы стояли, обнявшись. В открытые для проветривания окна светило солнце. Пели птицы.
Мы стояли… молчали мы…
Наверно, мы бы так всю жизнь могли стоять. Если бы не надо было делать ничего другого…
Тут кто-то забарабанил в дверь. Барнаш кинулся к стулу.
На пороге стояла Ирина. Моисеевна. У Ирины – чутьё зверино.
– Что это такое? Почему двери в класс закрыли?
Я взглянула на Барнаша. Он не мог произнести даже своё коронное «А на кой…»
– Мы же проветриваем, Ирина Моисеевна! – сказала я.
Мой голос звучал так спокойно! Я слышала своё враньё как бы со стороны. Я умела врать лучше Барнаша. Я была лучше обучена…
Да, наверно, я могла бы врать и ментам, чтобы отмазать не только Барнаша, но и всю банду…
Только я знала, что этого не будет. И Барнаш знал.
– Мы проветриваем! Сквозняк же! Окно разбиться может. Всё, проветрили! Барнаш, окошки закрывай! – скомандовала я.
Барнаш загремел рамами, а Ирина всё ещё смотрела на меня. Я выдержала. Правда, я не смотрела Ирине в глаза.
Я смотрела на её поношенные туфли и до боли в сердце её жалела… И вообще…
Жалела нас с Барнашом.
И нас всех, вместе взятых.
Летом Барнаш сел (по малолетке). Когда вышел – я уже в институте училась, на втором курсе.
А как подошло время летних каникул – сел Барнаш повторно.
Там и сгинул.
Так и не увиделись больше…
*Форштадт – окраина города, славившаяся хулиганами и бандитами
** Слова блатной песенки
